Сказки и истории - Страница 8

В самом деле, гораздо проще сказать, что герой очутился на перекрестке трех дорог и что ему предстоит выбор — ехать ли направо, налево или прямо, чем рассказать с помощью сложного анализа, что он находится «на распутье» (кстати, и здесь мы имеем дело с метафорой, но только языковой, не материализовавшейся в действии) и что он при этом думал, и как сомневался, и как вопрошал то себя, то друзей, и как спорил и ссорился с близкими, и т. д., и т. п.

И намного сжатее и лаконичнее можно рассказать о юноше, если он ушел от своей подруги потому, что его «похитила Ледяная дева», чем если его увела к себе коварная разлучница, живая женщина. Уход из родного дома, охлаждение к возлюбленной в первом случае не должно быть особо мотивировано: таков уж характер Ледяной девы, что она охотится за смелыми юношами, вторгающимися в ее пределы, и убивает их своими морозными объятиями. А измена невесте с другой женщиной должна быть особо и подробно мотивирована — это уже удел психологического романа.

В «Ледяной деве», вслед за Гофманом и его «Котом Мурром», автор с какого-то момента расщепляет свое повествование на две линии — на любовную линию Руди и Бабетты, которая рассказана самим автором, и на сопровождающие обстоятельства более «низкого» плана, о которых читатель узнает из бесед двух кошек — привилегированной, комнатной, и нижестоящей, кухонной. Тем самым в рассказ привносится элемент юмористически окрашенной социальной сатиры, иначе говоря, тот изобразительный пласт, который был основным в чисто андерсеновских бытовых сказках.

Некоторые наиболее типовые моменты сюжета опять-таки не развиваются автором подробно, а даются как бы пунктиром, сквозь призму отношения двух кошек-наблюдательниц, то есть сквозь призму поданного юмористически обывательского остранения.

«— Знаешь, какая на мельнице новость? — спросила кошка, живущая в комнате. — Тайное обручение. Отец еще ничего не знает. Целый вечер Руди и Бабетта наступали друг другу на лапы, они и на меня раза два наступили, но я не стала мяукать, чтобы не привлекать внимания».

Или о разговоре Руди с отцом Бабетты.

«— Ну что же они говорили? — спросила кошка, живущая на кухне.

— Что говорили? Все говорили, что надо сказать, если идет сватовство. «Я люблю ее, она любит меня…»

Мы уже видели, что Андерсен стремится обходить молчанием или лишь мимоходом касаться наиболее традиционных эпизодов в развитии сюжета. Но вот первое объяснение с Бабеттой, или экспедиция за орленком на неприступные скалы, или встреча с Ледяной девой среди горных вершин — это описано подробно. И поэтому, хотя содержание повести Андерсена и напоминает роман, романом она все же не становится: вместо эпического развертывания событий — сказочное, даже, можно сказать, балладное скачкообразное движение от одного сюжетного узла к другому, от одной «вершины» к другой.

Готовые формулы, готовые образы и возвышенного и низкого плана (с одной стороны — сказочная мифология, романтическое олицетворение сил природы, с другой — мелкий, низменный быт, освещенный взглядом «обывателей» из животного царства) создают для автора готовый материал, благодаря чему сохраняется лаконизм там, где нет прямой необходимости углубляться в подробности.

Для проникновения в суть художественного метода Андерсена программным произведением является сказка «В детской».

Маленькая Анна вместе со своим крестным отцом осталась дома, в то время как родители, старшие братья и сестры ушли в театр смотреть комедию. «А у нас тоже будет комедия», — говорит крестный отец и сооружает для девочки театральную сцену из старого ящика, а затем набирает актеров.

Этот процесс «создания актеров» отражает самую суть художественного метода Андерсена.

Вот лежит обломок трубки, наводящий на мысль о табаке и дыме, — это отец семейства, сердитый, брюзгливый; а вот перчатка, по поводу которой уместно вспомнить о капризах, миловидности, кокетстве, — это его дочь; а вот старый братнин шелковый жилет — это любовник, хотя и потертый, но все же молодцеватый, и так как в кармане жилета пусто, то речь идет скорее всего о несчастной любви, о любви фатоватого бедняка к хорошенькой барышне из богатого дома; а вот наконец, сапожок Щелкунчика со шпорами (намек на сказку Э. Т. А. Гофмана) — это неудачливый жених, которого невеста терпеть не может, так как он грубиян. Пусть это будет даже миниатюрный сапожок куклы — детское и сказочное мышление уравняют масштабы, — но «характер» — грубоватый, несговорчивый, непривлекательный, все вокруг себя «попирающий» — останется. С этими «актерами» уже можно сыграть любую пьесу — трагедию или семейную драму.

Маленькая Анна требует драму, и перед ней тут же разыгрывается схема сентиментальной пьесы: суровый отец насильственно отдает дочь за нелюбимого ею грубого молодчика (сапожок), но храбрый жилет, завладев сердцем красавицы, оказывается победителем в борьбе с отцом, которого он попросту засовывает (обломок трубки!) в свой карман, после чего отец на все соглашается.

Следует трогательная сцена помолвки и заключительная песенка.

Помимо того, что здесь дается гротескное изображение семейной драмы в духе сентиментального жанра XVIII и начала XIX веков, автор раскрывает перед нами и собственный метод персонификации окружающих предметов, их превращения в героев человеческой комедии (все это уже для взрослых читателей).

После того как амплуа распределены, крестному отцу (то есть автору) остается лишь подергать за традиционные ниточки сюжета, и схема чувствительной драмы разыграна перед глупенькой маленькой Анной, которой доступно лишь самое конкретное, самое внешнее в ходе спектакля, в то время как всякие литературные тонкости, естественно, проходят мимо нее.